Рай: Любовь / Paradies: Liebe (2012)

Природа наша, согрешая tota
В своём зерне, утратила, упав,
Свои дары и райские ворота.
Данте. «Божественная комедия», Рай, VII

Австрийские кинорежиссёры славятся своим крайне скептическим отношением к достижениям современной цивилизации. Без устали выносит приговоры человечеству Михаэль Ханеке. Вторит ему менее знаменитый земляк Ульрих Зайдль. Оба рисуют мир постиндустриального Запада как место торжества благополучного упорядоченного ада. Оба уже неоднократно шокировали публику своим настойчивым желанием откровенно говорить о том, о чём говорить не очень-то принято. Зайдль на редкость не занудно размышляет о глубоко укоренившемся лицемерии современного человека, о бездуховности порядочных буржуа, о тотальной власти денег, о порнографии, о гастарбайтерах, наконец, о необходимости борьбы с лишним весом. Если в двух словах, все картины Зайдля служат иллюстрацией того, что человечество достигло пика своего вырождения, и дальше пути у нас с Вами нет.

В новой картине с обманчиво обнадёживающим названием «Рай: Любовь» рай оборачивается адом, а любовью даже не пахнет. Одинокая австрийка, «мечта поэта», давно перешагнувшая рубеж «бальзаковского возраста», работает с аутистами и безуспешно воспитывает свою излишне крупную дочь. Выдавшийся отпуск она проводит в Кении, где наивно ищет любовь, понимание, человеческое отношение, призывает «смотреть ей прямо в глаза и видеть душу». Увы, узнав о таком явлении, как секс-туризм, она запросто подменяет все свои благие пожелания банальным развратом.

Как всегда, смотреть картины Зайдля — удовольствие не великое. Причём не столько из-за обилия откровенных сцен с не слишком атлетично сложенными героями, сколько из-за душной атмосферы какого-то вертепа. Любопытно, что периодически возникающее по ходу просмотра чувство тошноты, заметно сильнее, чем при каждодневном созерцании реальной действительности. Дело, надо полагать, в том, что мерзости нашего мира режиссёр подаёт на экране в концентрированном виде. В каждом жесте и в каждом слове персонажей он обнаруживает подавленные комплексы и скрытые желания, собирая из этого портрет современного человека.

Людские пороки Зайдль показывает словно патологоанатом: холодно, отстранённо, без примеси иронии, или даже сарказма, и уж тем более он не испытывает сочувствия к своим героям, даже к тем, кто действительно этого заслуживает. Таким образом, персонажи уподобляются винтикам гигантской бессмысленной машины, в которой движутся, под воздействием своих или чужих страстишек. Упорядоченно, по отлаженной системе, люди обращают свои жизни в пыль, неосознанно растрачивая себя на какую угодно ерунду, подменяя подлинные чувства их нелепой имитацией. Зайдль программно отрицает искренность современного человека, показывая, что безвозвратно ушли в старину простые человеческие отношения, и осталась лишь купля-продажа, обмен и торговля, импорт-экспорт. В действительности, хочется верить, всё не так. Но в действительности, как минимум, мы стремительно направляемся в этот концентрированный зайдлевский ад, вычёркивая всё человеческое, что в нас ещё осталось.

«Акуна матата!» — то и дело выкрикивают герои на местном наречии, что означает: «Нет проблем». Проблем действительно нет, есть катастрофа вселенского масштаба: человечество агонизирует, ища спасения в сладостных утехах, но лишь ускоряя тем самым движение к окончательному фиаско. Пустившаяся во все тяжкие героиня, лишний раз убеждается в том, что все мужики сволочи, счастья нет, а сама она со своими необъятными телесами давно никому не нужна, даже за деньги. Как это порой бывает, за чертой окончательного нравственного падения находится отчаяние. И хочется верить, что в этом отчаянии и есть спасение, так как человек потому и отчаивается, что видит весь ужас своего положения. Вопрос лишь в том, какие уроки он из этого извлекает.


-------------------------------------------------------------------------------------
Встретившаяся мне после показа знакомая охарактеризовала свои ощущения так: «Первое время хотелось выбежать из зала и сразу где-нибудь повеситься, а потом ничего…» Поговорив, мы сошлись в мнении, что фильм достойный, сильный. Трогает за нужные места, заставляет переживать.

Домохозяйка из Австрии отправляется в отпуск на экзотический курорт, где пальмы, океан и скачущие прямо по балкону гостиницы смешные обезьянки. Для коммуникации и понимания местного смысла мироздания достаточно разучить лишь две фразы на суахили — «Джамбо» и «Акуна матата», то бишь «наше вам с кисточкой» и «нет проблем». Да какие могут быть проблемы в тщательно отгороженной от всего мира резервации? Дряблые белые тела нежатся под кенийским солнцем, умеренно двигаются под свистки аниматоров, присаживаются в тени барной стойки в ожидании лёгкого коктейля и неторопливого разговора. Рай да и только.

Вот только с любовью какая-то засада. Конечно, за шлагбаумом резервации толпится куча шумных аборигенов, они рады тебе, они любят тебя. Особенно, если ты у них что-нибудь купишь. «Джамбо-джамбо» — белозубые улыбки. Но всё это не то… Не за твой богатый внутренний мир тебя любят, а за содержимое кошелька. Где же справедливость?

Подруга героини, бывалая отдыхающая, рассказывает о любовных похождениях с темнокожими красавцами. Показывает «своего», демонстративно уезжает с ним в мир экзотических плотских наслаждений. Героиня, брезгливо подёрнув плечами, смотрит им вслед. Но мысль уже завладела ею, и свербит-свербит.

Этот фильм об одиночестве, о беспомощности, о мгле, которая таится внутри сытого, но несчастного человека. Затаив дыхание, мы наблюдаем, до чего же могут довести героиню её эксперименты. Страшно, больно и противно. Но ведь настолько правдоподобно и понятно, что оторопь берёт. При всей лаконичности истории получилось большое и объёмное кино, призывающее задуматься о многом.
-------------------------------------------------------------------------------------
Когда буквально за минуту до начала рекламного блока передо мной продефилировала девушка анорексичных форм с ведёрком попкорна, и, хотя зал был скорее пуст, чем полон, села рядом, я понял, что надо быть готовым ко всему. Лично я перед Зайдлем всегда стараюсь не есть, хотя бы часа три, но лучше — четыре-пять. Девушка делала всё наоборот. Уже к концу рекламы ведёрко было опустошено наполовину, притом что роликов было не так уж и много…

Фирменный Зайдль не заставил себя долго ждать, в первом же кадре бросив зрителей в эпицентр гоночных баталий. Ребята и девчата — с синдромом Дауна и аутисты — гоняли, как сумасшедшие, на электрических гоночных машинках под наблюдением женщины-воспитателя, которой и предстояло стать главной героиней данного фильма.

Дождавшись заслуженного летнего отпуска, и пристроив кота и неповоротливую, как тюлень, дочь-тинейджерицу в руки родственницы, Тереза — бюргерша рубенсовской комплекции и пост-бальзаковского возраста с доверчиво-вопрошающим взглядом тургеневской барышни — отправилась в свой первый «афро-тур» на берега Кении. Чтобы «отдохнуть» там в том эвфемистическом смысле, который вкладывала в это понятие одна из проходных героинь довлатовского «Заповедника».

Введенная в курс дела ушлой подружкой, Тереза быстро сориентировалась в экзотической местности, и начала использовать в свое благо нехитрые услуги местной секс-индустрии. Правда, всякий раз наступала на одни и те же грабли: «влюбляясь» в очередного шоколадного «вьюношу», она снова и снова опустошала свой кошелек до последнего цента. Так, теша себя иллюзией, что листья ещё не опали, она наивно искала чувств и внимания там, где всё давно уже обратилось в бизнес.

Зайдль, до поры до времени щадящий зрителя, в конце всё-таки не выдерживает и выдаёт по полной. По случаю дня рождения Терезы, подружки приходят к ней в номер с вертлявым как обруч кенийским «мальчиком». Вечер, обещающий быть томным, перерастает сначала в диковатый мужской стриптиз, а потом в вакханалию свального бабьего греха, во время которой пьяные пузатые австриячки хватают испуганного афро-африканца за вялый член, в надежде, что он таки приободрится…

Поскольку в этот момент меня начинает слегка подташнивать, я невольно вспоминаю про свою соседку и с опаской поворачиваю голову вправо. Надо сказать, что, против ожиданий, мне с нею определённо повезло: мало того, что она не только ни разу не напомнила о себе, так ещё и явила собой пример абсолютной сдержанности, не выразив никаких эмоций, даже в такой, казалось бы, совсем уж экстремальный момент.

Я же ловлю себя на том, что первый раз в жизни вижу мужской стриптиз. И то, что я вижу, мне как-то нравится не очень. Вернее, очень не нравится. И поскольку Зайдль всегда снимает в условиях максимально приближенных к боевым, я догадываюсь, что в жизни оно примерно так всё и происходит. Судя по шальному взгляду стриптизёра — парень явно под наркотой, а по замедленным и неточным реакциям тёток — все они «под хорошим шофе». И поэтому не понятно: то ли сочувствовать тем, кто оказался перед камерой, то ли просто пойти и (простите) поблевать.

После премьеры Зайдль грамотно впаривал журналистам концептуальные умозаключения про неоколониализм, но сам вполне осознанно выступил тут как колонизатор, эксплуатируя услуги не только своих малоизвестных соотечественниц, которых понабирал на австрийском ТВ, но и дешёвый труд кенийских жиголо, тоже по большей части дебютирующих в «продвинутом кино».

Начинавший свою карьеру в 1990-е годы как документалист, он довольно скоро начал дрейфовать к берегу игрового кинематографа, но окончательно к нему так и не причалил. Категорически отказываясь от работы с известными профессиональными исполнителями, они всецело продолжает полагаться на достоверность поведения своих «натурщиков», которых погружает в естественную среду современной жизни, часто весьма экстремальной, а порой и весьма нехорошо пахнущей.

При этом его цепкий взгляд — кинодокументалиста-наблюдателя — фиксирует вещи, которые, как правило, ускользают от замыленных объективов телевизионных СМИ. Статичные кадры, необремененные действиями персонажей, сканируют более глубокий информационный слой — уже не быта, но (простите за пафос) бытия. И в этом основная сила Зайдля как режиссёра. Но чем интенсивней он пытается интерпретировать реальность, тем чаще соскальзывает в банальность. И в этом его слабость.

Однако стиль, получаемый в сухом остатке противостояния двух этих начал, с некоторых пор сделал австрийского режиссёра завсегдатаем Каннского фестиваля.